Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

— Ты уже просила господина Фридемана быть на нашем скромном вечере, дорогая? Если у тебя не будет возражений, думаю, его можно устроить через восемь дней. Надеюсь, погода продержится и мы сможем выйти в сад.

— Как хочешь, — ответила госпожа фон Ринлинген, глядя мимо.

Через две минуты господин Фридеман простился. Еще раз поклонившись в дверях, он встретил ее взгляд, покоившийся на нем безо всякого выражения.

Он ушел, но направился не обратно в город, а невольно свернул на дорожку, которая отходила от аллеи и вела к бывшему крепостному валу у реки. Там располагался ухоженный парк, тенистые тропинки, скамейки.

Он шагал быстро, ни о чем не думая, не поднимая глаз. Ему было невыносимо жарко, он чувствовал, как внутри вспыхивали и гасли языки пламени и неумолимо стучало в усталой голове…

Или на него все еще давит ее взгляд? Но не как под конец, пустой, без выражения, а давешний, после таких странно-тихих речей, с этой трепещущей жестокостью. Ах, неужели ее забавляет его беспомощность, растерянность? Но если уж она видит его насквозь, то могла бы проявить хоть толику сострадания?

Внизу у реки он прошел вдоль поросшего зеленью вала и сел на скамейку за которой полукругом цвел жасмин. В воздухе был разлит сладкий, душный запах. Прямо перед ним над трепещущей водой нависло солнце.

Он чувствовал себя таким усталым, вымотанным, и тем не менее все в нем мучительно кипело! Разве не лучше еще раз осмотреться вокруг и зайти в тихую воду, чтобы после короткого страдания освободиться и упокоиться на том берегу? Ах, покоя, он желал лишь покоя! Но не покоя в пустом, глухом небытии, а ласкаемого мягким солнцем мира, полного хороших, добрых мыслей.

В это мгновение Йоханнеса Фридемана пронзила вся его нежная любовь к жизни и глубокая тоска по утраченному счастью. Но затем он окинул взором безмолвный, бесконечно равнодушный покой природы, увидел, как несет свои воды залитая солнцем река, как колышется трепещущая трава и растут цветы, распустившиеся, чтобы увять и угаснуть, увидел, как все, все с немой покорностью склоняется пред бытием, — и невольно проникся дружбой и согласием с необходимостью, дающими некое превосходство над любой судьбой.

Господин Фридеман вспомнил тот вечер своего тридцатого дня рождения, когда ему казалось, что он, счастливо обладая душевным миром, без страха и надежды смотрит в оставшуюся ему жизнь. Он не видел там ни света, ни тени, все перед ним стелилось в мягких сумерках, а сам он незаметно почти растворялся где-то внизу, во мраке, и со спокойной, полной превосходства улыбкой смотрел в годы, которым еще только предстояло прийти, — как давно это было?

А потом появилась эта женщина, она должна была появиться, это его судьба, она и есть судьба, она одна! Разве он не почувствовал этого в первое же мгновение? Она появилась, и, как он ни пытался защитить свой мир, из-за нее в нем неизбежно всколыхнулось все, что он подавлял в себе с юности, чувствуя, что для него это означает муку и крах; чудовищная, неодолимая сила подхватила его и влекла к гибели!

Его влекло к гибели, он это чувствовал. Тогда зачем еще бороться и мучиться? Пусть все идет как идет! Лучше, не сворачивая со своего пути, закрыть перед разверзнувшейся пропастью глаза — с покорностью судьбе, покорностью превосходящей, сладковато-мучительной силе, убежать от которой невозможно.

Блестела вода, резким душным запахом дышал жасмин, вокруг на деревьях, между которыми сияло тяжелое, синего бархата небо, щебетали птицы. Но маленький горбатый господин Фридеман еще долго сидел на скамейке. Он сидел согнувшись, обхватив обеими руками лоб.

Все были единодушны в том, что у Ринлингенов замечательно весело. За длинным, со вкусом сервированным столом, вытянувшимся в просторной столовой, расселось человек тридцать; слуга и два специально нанятых официанта уже торопились обнести мороженым, звенела и бренчала посуда, от блюд и духов поднимались теплые испарения. Здесь собрались степенные оптовые торговцы с супругами и дочерьми, а также почти все офицеры гарнизона, старый доктор — всеобщий любимец, несколько юристов и все остальное, причисленное к высшим кругам города. Присутствовал и некий студент-математик, племянник подполковника, навещавший родственников; он вел глубокомысленный разговор с барышней Хагенштрём, сидевшей напротив господина Фридемана.

Тот восседал на красивой бархатной подушке в дальнем конце стола подле некрасивой супруги директора гимназии и неподалеку от госпожи фон Ринлинген, которую подвел к столу консул Штефенс. Поразительно, какие изменения произошли с маленьким господином Фридеманом за эти восемь дней. Может, в том, что лицо его казалось таким пугающе бледным, отчасти был виноват белый газовый свет, заполнявший залу; но щеки его запали, покрасневшие, обведенные темными кругами глаза приобрели невыразимо печальный блеск, и он будто стал еще уродливее. Он пил много вина и изредка обращался к соседке.

За столом госпожа фон Ринлинген еще не обменялась с господином Фридеманом ни словом; теперь она слегка наклонилась и крикнула ему:

— Я напрасно ждала вас эти дни, вас и вашу скрипку!

Мгновение, прежде чем ответить, он смотрел на нее с совершенно отсутствующим видом. На ней был легкий светлый туалет, открывавший белую шею, а в светящихся волосах закреплена пышно распустившаяся роза «Маршал Нил». Щеки сегодня вечером несколько порозовели, но в уголках глаз, как всегда, лежали голубоватые тени.

Господин Фридеман опустил взгляд в тарелку и выдавил что-то в ответ, после чего ему пришлось удовлетворить любопытство жены директора гимназии по вопросу о том, любит ли он Бетховена. В этот момент, однако, сидевший во главе стола подполковник бросил взгляд на супругу, постучал о бокал и сказал:

— Господа, предлагаю пить кофе в других комнатах. Кстати, сегодня вечером должно быть неплохо и в саду, и если кто желает подышать воздухом, я присоединяюсь.

Наступившую тишину тактично нарушил какой-то остротой лейтенант фон Дайдесхайм, так что все поднялись с мест под веселый смех. Господин Фридеман вместе со своей ламой одним из последних покинул залу; он провел ее через «старонемецкую» комнату, где уже курили, в полутемную уютную гостиную и простился.

Одет он был тщательно: безупречный фрак, белоснежная рубашка, а узкие, красивой формы стопы в лакированных туфлях. Иногда показывались чулки красного шелка.

Выглянув в коридор, он увидел, что гости довольно большими группами уже спускаются по лестнице в сад. Но сам с сигарой и кофе сел у дверей «старонемецкой» комнаты, где стоя болтали несколько мужчин, и стал смотреть в гостиную.

Справа от двери вокруг маленького стола образовался небольшой кружок, в центре которого оказался горячо говоривший студент. Он заявил, что через одну точку можно провести несколько параллельных линий. Адвокатша Хагенштрём воскликнула: «Но это невозможно!», и теперь студент так убедительно сие доказывал, что все делали вид, будто понимают его.

А в глубине комнаты на оттоманке, возле которой стоял невысокий торшер с красным абажуром, беседуя с юной барышней Штефенс, сидела Герда фон Ринлинген. Она чуть откинулась на желтую шелковую подушку и, перебросив ногу на ногу, медленно курила, выдыхая дым через нос и выпячивая нижнюю губу. Барышня Штефенс вытянулась перед ней, будто деревянная, и, боязливо улыбаясь, отвечала на вопросы.

Никто не обращал внимания на маленького господина Фридемана, и никто не заметил, что он не сводит больших глаз с госпожи фон Ринлинген. Несколько развалившись, он сидел и смотрел на нее. Во взгляде не было ничего страстного, вряд ли была и боль; в нем лежало что-то тупое и мертвое, глухая, бессильная и безвольная покорность.

Так прошло минут десять, и тогда госпожа фон Ринлинген неожиданно поднялась, не глядя на него, будто все это время тайком за ним наблюдала, подошла и остановилась возле его стула. Он встал, запрокинул голову вверх и услышал:

— Не угодно ли проводить меня в сад, господин Фридеман?

— С удовольствием, сударыня, — ответил он.

— Вы ведь еще не видели наш сад? — спросила она на лестнице. — Он довольно большой. Надеюсь, там не слишком много народу; хочу подышать. За ужином у меня разболелась голова; может, слишком крепкое красное вино… Нам сюда, в эту дверь.

Через стеклянную дверь они вышли с лестницы на маленькую, холодную входную площадку; несколько ступенек спускались прямо к земле. Чудесная звездно-ясная теплая ночь набухла запахом всех клумб. Сад был залит светом полной луны, а на белых, светящихся, посыпанных гравием дорожках, куря и переговариваясь, прохаживались гости. Одна группа собралась у фонтана, где старый доктор, всеобщий любимец, под веселый смех запускал бумажные кораблики.

Госпожа фон Ринлинген пошла, чуть пригнув голову, и указала вдаль, где в темноте парка исчезали элегантные, душистые цветники.